Беллетризованный трактат о гениальности и победе над смертью. Еще один типично «иличевский», примыкающий к «Матиссу» и «Персу», роман — про «замечтавшегося» естественника, сознательно разрушившего собственную жизнь при попытке разрешить мучающую его (трудноуловимую для посторонних) гуманитарную мысль. Математик, только что получивший Филдсовскую медаль, намеревается научиться воскрешать мертвых с помощью математики и генетики; его ближайшая задача — расшифровать генный код своих предков; ради этого он предпринимает путешествие по местам, где жили и умерли его родственники, и пытается покорить один семитысячник. За Иличевским трудно угнаться — его фразы (да и сюжеты) производят впечатление перетекающих друг в друга не то формул, не то иероглифов; тут с самого начала попадаешь внутрь «слепящего тумана», внутрь «стремительной структуры, пронизанной лучами интуиции»; читателю-нематематику не вполне ясно, о чем этот роман, что именно означает тезис о тождестве ландшафта и сознания, какую конкретно мысль хотят разрешить автор с героем; однако интеллектуальная деятельность этой компании в любом случае завораживает.

Компания героев-ученых Александра Иличевского пополнилась еще одним - на этот раз математиком - зато, похоже, самым значимым для художественной самобытности автора "Матисса" и "Перса".

Максим Покровский - хотя при звуке этого имени хочешь не хочешь, но вспоминаешь солиста группы "Ногу свело!" - не просто математик, а тополог, получивший всемирное признание после решения одной важной задачи. Тут уже вспоминается - опять хочешь не хочешь - Григорий Перельман. Но математик Иличевского, конечно, не имеет непосредственного отношения к фигуре Перельмана, хотя в тексте и встречаются "потоки Риччи" и проглядывается знакомая модель расставания с наукой. Но от Филдсовской медали герой Иличевского не отказывается, наоборот, повинуясь математической судьбе и волевой жене, покорно принимает ее на соответствующей церемонии, ненадолго выйдя из запоя. А потом математика - топология в данном случае - кончается. Просто куда-то исчезает из головы.

Одна широкая и бесконечная дорога, по которой бредут все герои Иличевского, усеяна обломками и обрывками его прозаических и поэтических экспериментов
В романе "Математик" математики, по большому счету, нет; да и сам образ "математика" тоже не слишком ярок. Но здесь и важно-то совсем другое: не содержание и даже не форма, а простой ярлычок - "математик", вернее "тополог", человек, занимающийся (ну или в случае с героем Иличевского - когда-то занимавшийся) явлением непрерывности в пространстве, т.е. примерно тем, чем занимается Иличевский в литературе.

Его предыдущие романы - те же "Матисс" и "Перс" - великолепные образцы умения непрерывно деформировать слова во времени и пространстве. Одна широкая и, по крайней мере, в нашем измерении бесконечная дорога, по которой - и только по ней - бредут все герои Иличевского, усеяна обломками и обрывками его прозаических и, если хотите, поэтических экспериментов, ради которых, в чем его неоднократно упрекали критики, он жертвует сюжетной и повествовательной логикой. "Принципиальная произвольность" построения текстов Иличевского, о которой писал Андрей Немзер, спонтанные переходы авторского внимания с предмета на предмет и, наконец, постоянные перетекания слов из основных сюжетных линий в "отвлеченные" рассуждения и явно вставные истории, по сути, напоминают топологический гомеоморфизм разных объектов, например, кружки и бублика, которые для тополога абсолютно неразличимы.

Иличевский тоже не видит особой разницы в объектах, попадающихся в нашем пространстве, - он с одинаковой готовностью подберет их, рассмотрит внимательно и не забудет упомянуть в какой-нибудь строчке. В "Математике" привычный механизм романов Иличевского не работает. Кажется, будто Иличевский всерьез задумался над советами некоторых критиков и решил благоразумно подтянуть свои отметки.

"Математик" - непривычно маленький роман с четко выстроенной композицией: с одной вершины падает- ищет решение федоровской задачи воскрешения всех предков - забирается в буквальном смысле на другую вершину - и понимает, что надо навестить забытую мать. Это так, в двух словах, конечно.

Изменяя своему мозаичному принципу, Иличевский старается очень аккуратно вплести их в общую ткань текста, так, чтобы ни в коем случае эти его рассуждения о "кардинальном изменении научной парадигмы" и о том, что "математика есть теология", не навредили сюжету и не увели слишком далеко от намеченной линии. Получается какой-то совсем не типичный, слишком уж рациональный Иличевский, с математически выверенным текстом, не приносящим сюрпризов. А жаль.

Хроника умирания и надежды на воскрешение русской науки, представленная Александром Иличевским как череда приключений.

Целеустремленный британский автор Иэн Макьюэн, выбрав в герои романа «Суббота» блестящего нейрохирурга, два года ходил в больницу как на работу. Ведь он хотел буквально «залезть в голову» своего персонажа. Российская литература тоже иногда вспоминает об ученых, и тогда они вдруг появляются в повествовании рядом с более привычными писателями, художниками и рекламщиками. Александру Иличевскому не нужно было никуда ходить, он — выпускник Физтеха, сохранил интерес и уважение к науке и после того, как защите диссертации предпочел издание собрания сочинений.

Если бы дело происходило на Западе, Иличевский наверняка написал бы о своем «математике» в макьюэновском духе. Ученый такого ранга, как его Максим Покровский, лауреат престижной премии и прочая и прочая, был бы прекрасно обустроен, пользовался бы популярностью у местной интеллигенции, публиковался бы в солидных научных журналах и процветающих научных издательствах. Но главный герой «Математика» родился в СССР, и, хотя он уехал вслед за коллегами в Америку, весь путь, что он проходит, — это хроника умирания и надежды на воскрешение именно русской науки. Иличевский сумел преподнести этот путь не только как нагромождение мистических рассуждений, но и как череду приключений, столь занимательных, сколь может быть занимательным производственный роман.

Беллетризованный трактат о гениальности и победе над смертью. Еще один типично «иличевский», примыкающий к «Матиссу» и «Персу», роман — про «замечтавшегося» естественника, сознательно разрушившего собственную жизнь при попытке разрешить мучающую его (трудноуловимую для посторонних) гуманитарную мысль. Математик, только что получивший Филдсовскую медаль, намеревается научиться воскрешать мертвых с помощью математики и генетики; его ближайшая задача — расшифровать генный код своих предков; ради этого он предпринимает путешествие по местам, где жили и умерли его родственники, и пытается покорить один семитысячник. За Иличевским трудно угнаться — его фразы (да и сюжеты) производят впечатление перетекающих друг в друга не то формул, не то иероглифов; тут с самого начала попадаешь внутрь «слепящего тумана», внутрь «стремительной структуры, пронизанной лучами интуиции»; читателю-нематематику не вполне ясно, о чем этот роман, что именно означает тезис о тождестве ландшафта и сознания, какую конкретно мысль хотят разрешить автор с героем; однако интеллектуальная деятельность этой компании в любом случае завораживает.

С главным героем книги «Математик» Максимом Покровским мы встречаемся в самолете, выполняющем рейс Амстердам — Пекин: гений направляется в Китай на церемонию вручения самой престижной для людей его профессии награды — премии Филдса. Но то, что должно было бы вызвать гордость за свои достижения, инспирирует в Покровском дух бунтарства. Он все больше пьет и все меньше думает о теоремах. Его полностью захватывает великая идея — усилить алгеброй генетику, чтобы научиться воскрешать мертвых. И не имеет значения, где чьи кости зарыты и где чей пепел развеян. «У Бога все живы» — тезис, который представляется Максу непреложным.

Такой зачин Иен Макьюэн мог бы развить в трагедию, Кристофер Бакли сделал бы из этого комедию, а Бернар Вербер превратил бы в фантасмагорию. Автор «Математика» Александр Иличевский отказывается придерживаться законов определенного жанра. С семейной драмы он переключается на воспитательный роман, от road novel переходит к сценарию документального кино, посвященного советским альпинистам Абалаковым. Последние неслучайно занимают около четверти объема книги: писатель организует свой текст исключительно с помощью пространных метафор. Их связка (математика — вершина — пределы возможного — смерть — воскрешение) и удерживает перегруженную многочисленными странствиями Покровского конструкцию романа. Путешествие наконец возвращает математика в родной город, к матери, с которой Макс не мог найти общий язык. Круг почти замкнулся, но Иличевский — тот еще хитрец! — вместо жирной финальной точки ставит знак вопроса. Как бы приглашая к продолжению диалога. Через некоторое время, когда будет создан новый роман о поисках своего предназначения.

«История братьев Абалаковых завела Максима еще и потому, что он почуял в ней собственный запах. Будто, думая о ней, он надевал несвежую рубашку, запах которой вызывал в нем и брезгливость, и чувство родственности» – это из романа А. Иличевского «Математик».
История о бывшем математике, предложенная нам под этим названием, ни у кого чувство родственности вызвать не может, а вот брезгливость – вполне. Размытая, слабо структурированная графомания с элементами никчемной зауми напоминает дохлую медузу в мутной прибрежной воде. Создается впечатление, что рассказчик (без всякого причем энтузиазма) ковыряет в носу, а успешность раскопок приводит его к размышлениям о природе добытой субстанции. Он натужно пытается придать своим дряблым рассуждениям вселенский масштаб, полагая, не без основания, что любой маразм нынче вполне можно выдать за прозу. Опыт у него есть.

«Человек есть мост между Живым и Неживым, – думал Максим. – Как встать на защиту моста?» Он с недоумением вспоминал, как раньше был все время обуреваем стремлением что-то выдумывать. Само по себе мышление для Максима всегда было своего рода навязчивостью, idee fixe. И он от нее сильно устал – вот почему он запил…».

«Он знал, что мышление и Вселенная взаимосвязаны, так как разум находится в действительной зависимости от нее, будучи сотворен по образу и подобию. Следовательно, эволюция мышления тесно связана с эволюцией представления о мироустройстве. Доказанная теорема не является открытием, ибо формулируемое ею истинное утверждение существовало всегда».

Мания величия и комплекс неполноценности – близнецы-братья. Иличевский компенсирует свои комплексы вялым бредом по поводу математических талантов его героя.

«Что-то должно смыкаться внутри, должна существовать какая-то особая неочевидная связь между математиком и просто человеком, ибо если заглянуть внутрь нас, то различие между нами обнаружится более великим, чем различие между шимпанзе и homo sapiens».

Бездарностью никого не удивишь, но Иличевский обладает сверхспособностями в этом плане – он может лить словесные помои таким плотным потоком, что они сами собой отливаются в многостраничную книжную продукцию.

«И более того, – думал он, – раз актуальная бесконечность исключается современным развитием естественнонаучных дисциплин, то это своего рода война. Из этой точки возникают этические аспекты столкновения Неживого с Живым. Математический объект не абстракция, а сущность. И так же, как помысел человека порождает ангела, так и математический объект приобретает самостоятельные функции сознания».

Кроме специфических размышлений о смерти и математическом воскрешении из мертвых герой по имени Макс постоянно мучается вопросом: «Выпить или нет?» Вначале он отвечает на него положительно и действует сообразно, но потом начинает сопротивляться. Однако, едва ли разговор алкоголика с собой нелюбимым можно считать достижением современной прозы.

«Что, с самого утра?» – «Да». – «С утра даже лошади не пьют». – «А мне все равно». – «Ты тогда сдохнешь». – «Лучше уж так». – «Но раньше ты получал удовольствие». – «Оно было ложным. Так мне ловчей было терпеть». – «Это сейчас тебе так кажется. Ты просто болен. Сейчас говоришь не ты, а твоя болезнь. Ты должен поправить биохимию мозга…»

Кому нужен в качестве героя никого не любящий алкоголик Макс? А Вика? Была же у него Вика? Была да сплыла. Такое происходит и в пункте А, и в пункте Б, но кого из читателей это занимает? К тому же нам зачем-то долго и нудно рассказывают про отношения этой ненужной Вики с ее еще более ненужной бабушкой, а есть ведь еще и дядя Леша… Тем, кто собирается писать «большие» и «очень большие книги» стоит перенять эту методику наращивания страниц.

«Однажды Вика взбрыкнула и съехала от бабушки к приятелю — дяде Леше, ветерану-хиппарю. В свои пятьдесят он выглядел на семьдесят благодаря неомолаживающему действию эфедрина. Бабушка тосковала без внучки. Макс по вечерам заглядывал к старушке, приносил молочное и после ехал к дяде Леше, который жил в полуподвале на Turky, где поил его и Вику пивом…»

В книге есть не только Макс, есть еще и Барни. Сам Барни и отношения с Максом описываются скучно, протокольно-банально, без единой яркой точки. И хочется сказать надоедливому рассказчику (культурно и спокойно): «Сударь, когда же вы, наконец, угомонитесь! Все давно уснули, а вы все долдоните: Барни – то, Барни – се».

«В ответ Барни заразил Макса своим увлечением кино. В поездках они говорили об альпинизме и обсуждали фильмы. Барни приносил Максу новые и старые ленты, проповедовал свой вкус…»

«Барни постоянно был озабочен апгрейдом своего компьютера, так как программы монтажа требовали все больших вычислительных мощностей. Он был поглощен наблюдениями – заглядывал в лица людям, ждал натуру…»

Барни утверждал: «Кино произрастает из театра в гораздо большей степени, чем из литературы. Если актерство – это выверенный эксгибиционизм, то в каждом режиссере зреет тиран. Режиссер, если он хорошо понял свою профессию, знает одно: кино – самый действенный способ изменить мир».

Пора мне, однако, закругляться. Правила Озона ограничивают объем отзыва. Как, вы еще не поняли о чем роман? В том-то и дело, что ни о чем. Макс с Барни потом долго мотались туда-сюда и при этом помпезно и не по-людски трепались. Цитату полностью привести не получится, желающие найдут ее окончание в тексте.

«И заметь, едва ли не любая культура начинается с культа мертвых… Кладбища для меня – всегда гигантские вопросы молчания. Зияния речи. Ведь представь только – сколько народу на Земле померло, и никто не говорит с нами оттуда!
– Да как же! А Блаватская? А Кроули? Они ведь с мертвыми разговаривали. Я читал об одном художнике, французе, который очень хотел узнать, что думает срубленная голова. Он подобрался как можно ближе к гильотине и, когда голова скатилась в корзину, спросил ее, как она себя чувствует. «У меня во рту солнце»….
– Я не могу поверить в эти фантазии. Зато я знаю, что мертвые молчат, и молчание их огромно, оно великолепно, ибо есть источник жизни…»

Кто-то спросит: «Так чем же все-таки кончилось?» Да ничем. Барни улетел в Штаты, а Макс пошел к матери ночевать.

«Все время Максима не оставляла одна и та же простая мысль: куда делась наука из его головы? Ему казалось непостижимым, что и после того как математика улетучилась из его мозга, он остался жив…
Теперь же, когда уже больше года он почти не занимался наукой, ему казалось, что еще немного, и он почувствует себя новым человеком, но это чувство все никак не приходило. Только горькая мысль о матери иногда напоминала ему, что он человек».

Нам же в тексте романа «Математик» ничто не напоминает о том, что Иличевский – писатель. Однако он входит в обойму номинантов разных литпремий, и кое-что ему перепадает. Возникает вопрос – отчего же человек с полной творческой импотенцией так мил членам премиальных комиссий? Неужели же только потому, что бездарен? Потому что свой среди своих?

Излюбленный сюжет Иличевского - побег из привычной жизни. В "Доме в Мещере" бегут в хоспис, в "Матиссе" герой становится бомжом, в "Персе" герой едет в места своего детства и в заповедник. В "Математике" гениальный учёный, достигнув вершины, бросает семью и уходит из профессии. Поначалу пьёт - ещё Буковски считал алкоголизм внутренней свободой - потом завязывает и отправляется на поиски себя, одновременно занимаясь альтернативной генетикой. Чтоб без спойлеров, скажу, что поиски его заканчиваются там, где мы обычно ищем приют и утешение.
С каждым новым романом Иличевский пишет всё доступнее и более традиционно в смысле сюжета. Язык попроще чем в ранних романах, хотя уже на пятой странице персонаж глядит "в лицо гор, которые разлились заревым светом и чернильной тенью до горизонта". Даже вроде бы обошлось без любимого автором слова "окоём". Роман недлинный и легко читается.
Иличевский мне ужасно симпатичен, я считаю его одним из лучших современных писателей, и в своих романах он явно даёт лично пережитые сюжеты и детали своей биографии. Так и в "Математике" - Сан-Франциско, американские научные реалии, горы, альпинизм, поездка по югу России.