В горизонте современной поэзии, давно полагающей себя самодостаточной, поэтика Александра Пылькина пытается если не определить свою задачу вне себя самой, то, по крайней мере, поставить вопрос о существовании такой задачи. Что же это могла бы быть за задача? Что «делает» поэзия? Или, может быть, что она производит? Достаточно очевидный ответ на этот вопрос гласит, что поэзия производит смыслы. И исторически, высокое место поэзии определялось именно тем, что человек имеет дело не столько с вещами мира, сколько с его смыслами и образами. При этом задача такого производства никогда не может быть завершена. Предельные смыслы и универсальные образы, задающие координаты человеческого бытия, не «приходят» из некогда уже написанных творений: они обладают свойством остывать и окаменевать в изящной ограде ставших хрестоматийными строк. Для того чтобы вновь вызвать их к жизни, необходимо дать им новое, непохожее на прежнее, воплощение. Именно эта интуиция и позволяет все новым и новым поэтам строить собственные вавилонские башни на фоне многообразного ландшафта поэтической традиции. Но, несмотря на это, любой поэт питает надежду, что его-то башня будет вечно стоять нерушимым «домом бытия», что созданные им строки станут нетленной оправой всегда живого источника бытийных смыслов. Безосновность такого рода надежды и пытается поэтически продумать Пылькин. Его поэтика это парадоксальное, напряженное воплощение того непреложного факта, что уже в процессе своего созидания «дом бытия» становится кенотафом. А строки, призванные выражать универсальные бытийные образы, предстают воплощенным отсутствием – начертанной на нём эпитафией.