Как случилось, что именно эту книгу, вместе с Библией, чаще всего таскали с собой по окопам немецкие солдаты Первой Мировой? И «ефрейторы» — тоже…
Не вспомню, что бы я написала о ней в первый раз, когда мне было шестнадцать — но явно что-то героико-романтическое, «еретическое» и заносчивое. Что-то мнящее себя фугой Баха — с ладошками, потными от торжественности, несвежим вкусом эсхатологии и всей искренностью юношеского цинизма обреченное высечь и сжечь обывательский мозг жуткой смесью Базарова с Горьким, Бакунина (в одно слово)) и Мисимы… Самое смешное, что уже через год в памяти осталось лишь заглавие и пара фраз. И гордость (ложная) «посвященной». Всё прочее, что казалось таким значительным при прочтении, выветрилось без следа…
Но тогда даже подзаголовок — «для всех и ни для кого» — звучал позывными гигантов, шагающих по горам исключительно «с вершины на вершину»… Сейчас в этом детском “fur Alle und Keinen” я вижу наигранное, но лишь отчасти, презрение — завистливое, бытовое презрение «избранного» к «унтерменшам», чьей здоровой и цельной любви он искал, но почти не имел…
Всё сложно в этой жизни. И не будем искать упрощений. Тем паче, что всякая изреченная мысль — переставшая быть ощущением, поиском, отсветом — уже колоссальное упрощение и по одному этому никогда не сможет быть истинной. Что уж говорить о «философии» — задолго до Ницше ставшей отраслью филологии, а им в этом качестве доведенной лишь до логического конца?..
Он умер год в год с XIX веком — который сам же похоронил. Этот текст давно стал фетишем века двадцатого — века имени Ницше, Кафки и Маркса.
Когда, наконец, мы перерастем их? Возможно, тогда, когда познакомимся лично — примем стоя и сдержим или не сдержим удар. Когда всех их троих прочитаем в оригинале. Без вводных статей, примечаний и пересказов — с глазу на глаз, от корки до корки. И первая мысль (она же «самая верная») — мысль «да» или «нет», «моё, не моё?» — она и будет первой мыслью нашей зрелости.

Трудно не влюбиться в Ницше с первых строк:
…Но наконец изменилось сердце его — и в одно утро поднялся он с зарею, стал пред солнцем и так говорил к нему:
«Великое светило! К чему свелось бы твое счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь?»…

Книга эта очень неоднозначна. В ней полно и прекрасного и дурного, и злого и очень, абстрактно доброго, и честного и притворного, своего и не своего (над «Бог мертв» замирают в восторге лишь те, кто не читал Гегеля, а «дерево на горе» ничего не напоминает тому, кто не знает древних китайцев — и т. д. и т. п.). От нее веет штюрмерством словно влагой от Ниагары, нерастраченным морем любви и тоски, угрожающим перебродить в жестокое море мести; в ней уже и туринская лошадь, до которой осталось шесть лет, злобный смех неотступной боли и всё тот же слепой Гомер…
Не о «сверхчеловеке» в ней речь — речь о «недочеловеке». Нынешнем. Вечном. Человеке яростно-ненавистном, ибо яростно же любимом. О том, кем он желал бы быть. Но не стал. И не станет.
В любом случае суждение о ней нужно вынести Вам самим. Для чего ее будет необходимо прочесть (что нетрудно, ибо Ницше был прежде всего филолог, хорошо изучивший секреты слога) — слишком мощный, глубокий след оставила она в веке, последовавшем за ней. Том, который всё никак не может кончиться.
Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется… Что твоей ненавистной сестре некто Гитлер назначит пенсию — как хранительнице архива и издательнице трудов. Что твоим Ubermensch’ам хватит и сорока лет, чтоб явиться и вытоптать легионом черную как они ночь. Что всё время, которое ты отводил титанам, займут маленькие «последние люди»… Твои — «у нас есть своё удовольствьице на день и своё удовольствьице на ночь, но здоровье — превыше всего»…
История человечества — это история его идей. Ничем иным ни страны, ни века не различаются. Чем несбыточней, тем дороже. История любви и нелюбви. Людей к идеям — не наоборот.

«Не давай им ничего, — сказал святой. — Лучше сними с них что-нибудь и неси вместе с ними — это будет для них всего лучше, если только это лучше и для тебя! И если ты хочешь им дать, дай им не больше милостыни и еще заставь их просить ее у тебя!»
«Нет, — отвечал Заратустра, — я не даю милостыни. Для этого я недостаточно беден».

. . . . . . .

Жаждешь стать сильной, уверенной личностью обязательно читай. Известный фактэто самый любимый автор Адольфа Гитлера. Того самого который устроил 2 мировую войну. Он даже музейв честь Ницше построил, а это о многом говорит. Читай и будь готов напрягать могзи, философия правильная, интересная но и местами сложная.

Так и сверхчеловек берётся ниоткуда - он приходит не смеяться над толпой, но учить её. А толпа не учится, а всё смеётся - она всё знает: о чём можно разговаривать с отшельником у которого из друзей: только зоркий глаз - орёл, да крадучесть - змеи?

Но именно там - в тишине, на вышине Заратустры видно звёзды и только они показывают сколь огромен мир и сколь ничтожна земля на которой они произрастают. Хорошо только по ночам - а днём этих существ, что думают, что обличены разумом - нещадно опаляет солнце, они думают что ему враги - они... не прожившие бы и минуты без небесного светила.

Так, как сама обложка подразумевает сверхчеловека.

Какое отношение картина Уильяма Блейка на обложке имеет к содержанию?