Роман «Я буду здесь на солнце и в тени», как и другой текст Крахта, «1979», можно назвать мерцающим. И дело даже не в том, что он балансирует на грани различных типов повествования: криптоисторического, мифопоэтического и абсурдного. Дело в тотальной нецелостности, расфокусированности взгляда. Так у пациента после шоковой терапии теряется самоидентификация и чувство протяженности времени: остается только настоящий момент, замкнутый, не связанный с прошлым и будущим. Столь же неопределенно и романное время, ведь «война идет уже девяносто шестой год». Потому герою-рассказчику, как и в «1979», предстоит путешествие в центр мира, в сердце тьмы, путем сердца… Рассказчик, родившийся в Африке комиссар Ной-Берна (Советская Швейцарская конфедерация воюет с внешними врагами), отправляется в путь, чтобы арестовать некого Бражинского – как конрадовский Марлоу в поисках полковника Курца. На этом пути ему предстоит родиться, умереть и воскреснуть – правда, все это только символически; полюбить, найти новый язык и стать создателем мира, свободного от войны и цивилизации.
Внутренний сюжет здесь единственно важен – несмотря на тип повествования, отвлекающий внимание на собирание потерянных при первом чтении деталей. Крахт всюду рассыпает бисер ложной сути, ложной многозначительности, рифмуя все со всем, создавая роман по законам поэзии с ее рефренами и способностью видеть будущее. Так, например, он настаивает на различных аномалиях, типа правостороннего расположения сердца рассказчика или его глаз, которые из черных постепенно становятся ультрамариновыми, опровергая все законы реальности и расы. Но при этом нет никаких препятствий для эмблематического восприятия: главы текста, отдельные предложения похожи на замкнутые монады… Фразы Крахта часто настолько красивы, что напоминают картинки, которые на миг застыли, но вот-вот начнут меняться. Созерцание этих картинок подобно любимым развлечением некоторых героев текста. Один везде возит с собой чемодан цветных моноклей – через них он видит мир как в калейдоскопе; для другого (художника Николая Рериха, которого рассказчик встречает в Редуте – многоярусной галерее пещер, убежище конфедератов) такую роль играют цветные кубики сахара…
В каждый кусочек этого текста можно провалиться надолго. И все это уже не привычный крахтовский поп-арт, а почти что неоромантизм.
Начавшись в точке, где закончился «1979» – точке безнадежности и отчаяния, точке привыкания к самому худшему – роман потихоньку, подспудно превращается в миф. А рассказчик – в бога-демиурга (недаром в первой главе он чувствовал себя внутри яйца). Миф и абсурд полярно относятся к смерти. Крахт же умудряется совмещать полюса. Помните в «1979»: «Один из них взял палочку для еды и вколачивал ее своим деревянным башмаком прямо в ушной канал разрывавшегося от крика Лю, пока не достал до мозга. Лю сразу умер. Неделю спустя выпал первый снег». Вот так – жутко-отстраненно. Как у того же Боулза. Или, опять же, как у Конрада. В «Я буду здесь» несколько подобных смертей… Только пребывая над текстом, думая о снеге, можно не сойти с ума.
В «Я буду здесь» нет ни лаконизма, ни иронии «1979». Здесь язык, письмо, стиль – не только основные объекты рефлексии, но и важнейшие символы самих себя. Рассказчик возвращает миру потерянную письменность, пишет новую книгу-мир. Бражинский может общаться при помощи альтернативного языка – подумав слова и разместив их в пространстве… Где-то вовне, там, где пребывает и сам этот текст. Самодостаточный, герметичный, созерцательный, вынесенный за скобки себя… С аршином реальности или даже пресловутой криптоистории к нему лучше и не соваться. Иначе никогда не прорвешься к сути и не обретешь, подобно рассказчику, панорамного видения – зрения горных орлов, скрещенного с внутренним взглядом сквозь время.
Рассказчик в большей части романа – человек Конфедерации. Но геополитические смыслы здесь не столь актуальны, как в «1979», – они лишь маркируют основную тему Крахта – одиночество. Казалось бы, две предпоследние главы представляют варианты иного, целостного, идиллического – счастье супругов и мир африканских деревень, но Крахт не был бы Крахтом, когда бы не повесил в конце романа еще одного архитектора. «Он висел несколько дней, а потом гиены обглодали стопы его почерневших на солнце ног».