Четыре поколения одной семьи, четыре детских голоса… Текст Нэнси Хьюстон устремляется вперед, в прошлое. Соломон, Рэндл, Сади и Кристина… От правнука к прабабушке. Сопоставление рассказчиков намеренно механистично: каждому в момент рассказа исполнилось шесть лет, каждый сталкивается с войной и смертью, у каждого есть родимое пятно… Даже некоторые физиологические моменты Хьюстон скрупулезно повторяет… Щелк – минус еще двадцать лет, но повествование становится только ярче, насыщеннее, ближе читателю, искреннее и значительнее… Как вариация темы в других обстоятельствах, других декорациях, с другим, более глубоко чувствующим актером. Все рассказчики стоят на линии разлома, уводящей в сороковые годы – к чудовищной исторической ошибке, к сюжетообразующей тайне. Лебенсборн («источник жизни») – эта тема знакома нам по тому же «Выбору Софии» Уильяма Стайрона. Так издевательски назывался нацистский проект «национализации» детей… Публичные дома, где женщины рожали от офицеров Рейха… И тысячи маленьких граждан оккупированных стран, похищенные и отданные на усыновление в немецкие семьи. Среди этих детей была и Кристина, ставшая в последствии знаменитой канадской певицей…
Первая часть романа чем-то напоминает «Жутко громко и запредельно близко» Фоера – и можно было бы даже предположить прямое влияние, если бы Фоер не написал свой роман позже. Видимо, дело в похожести современных мальчиков, которые скоро будут начинать гуглить раньше, чем гулить. Но оба героя действительно странные, причем многое, что восхищало в Фоере, в случае с Солом работает с точностью до наоборот: его одержимость сайтами со сценами жестокости и насилия – пощечина всем предыдущим поколениям семьи. Однако самовозвеличивание Сола недалеко лежит от той же ненависти к себе, которую испытывает шестилетняя Сади. Недаром она признается, что любит книги, где люди умирают. Ребенок сталкивается с насилием, которое побеждает. Насилие – извращенная и главная форма власти…
Манера изложения у Хьюстон совсем иная, чем у Фоера, – куда более книжная, опосредованная, недетская. Порой нам кажется, что прошли годы, и герои, дожив до наших дней, вспоминают себя шестилетними – ведь в детском потоке сознания нет такой избирательности и нарочитости, а детский словарь еще не столь изощрен и богат. Ребенок ограничен воображением… Однако роман – всегда условность. Другое дело, что тексту Хьюстон не хватает нерва, аритмии, случайностей… Не хватает души. Но, тем не менее, возможно, что именно такая выверенность и строгость для многих читателей окажется кратчайшим путем к сопереживанию.
В романе важны и другие параллели: преступления нацизма Хьюстон рифмует с войной в Израиле и Палестине, а затем – с действиями американцев в Ираке. Совсем иной конфликт, иной вектор восприятия, привнесенный искусственно и в чем-то уплощающий текст. Впрочем, и здесь все выдержано в рамках.
На одни и те же вещи писательница позволяет взглянуть с разных точек зрения. Это начинается с формы, когда каждого персонажа мы воспринимаем как в калейдоскопе: сначала видим его глазами детей и внуков, а затем – в самопрезентации. И порой не знаешь, кому верить. Но основное противоречие лежит глубже. Кристина не знала, что ее похитили и усыновили. Немецкий дедушка учил ее музыке. Но пришли американцы, и похищение повторилось: Кристину отдали в новую семью, канадскую. Подобная история в одночасье взломанной жизни, разнонаправленности исторической вины и личной трагедии, характерна для многих книг на тему нацистских преступлений. Есть ли у закона право на такое исправление ошибки, право на вмешательство? Одно несомненно: линии разлома невозможно преодолеть. Герои Хьюстон до времени взрослеют, позади у них остается потерянный рай. Лишенные безопасного мира, они так и пребывают скитальцами в собственной жизни, и не только сами живут с душевным надломом, но еще и передают эту неприкаянность по наследству. При этом каждый из рассказчиков понимает, что прошлое останется с ним навсегда.