«Вымысел и реальность причудливо переплелись в этом романе». Неразличение реальности и вымысла в романе Оза – не вывод, а прием, главный прием, прописанный на всех уровнях. Начиная с фабулы: некий писатель, направляющийся на встречу с читателями, придумывает биографии всем встречным. С большинством этих людей ему даже не пришлось перекинуться парой фраз. А в некоторых историях автор и сам становится персонажем. Только что придумывал жизнь чтицы на литературном вечере и вот уже становится частью ее настоящей судьбы, и даже пуговки на ночной рубашке – те самые. И кто мог бы сказать: вымысел ли это начал определять реальность, или же писатель просто перестал подсказывать (или понимать?), где заканчивается фантазия и начинается жизнь? Была ли эта ночь с ее трогательной любовной сценой? Тут впору пригласить шекспировского Пака – посмеяться над хитросплетениями слова и сущностей, им порождаемых.
Все возможности понимания, в том числе и чисто филологические, уже заложены в чтение автором – и не как серьезная проекция читателя в текст, а как ирония над всеми попытками запихнуть в матрицы человечность литературного творчества. Все истории, придуманные писателем, – житейские, приземленные, без толики пафоса – и потому столь трогательные. Пожалуй, пафос, здесь исчерпывается заголовком. Но есть высокий смысл во всех этих повседневных маленьких трагедиях брошенных возлюбленных, последних приютов, невозможных любовей, подкравшихся незаметно болезней – они значительнее всяческих «измов», всей шелухи словесных оболочек. Сочинить случайному встречному историю, пережить ее как судьбу самого близкого человека… У автора, избравшего смыслом творчества сопереживание, нет возможности посмотреть со стороны – он слишком вчувствован, слишком погружен в процесс. Ему не дано познать себя – только других, а себя уже – опосредованно, в контексте чужих, сочиненных им же историй. Так что рефрен романа «и нет никого, кто познал бы себя» – как нельзя кстати. Оказывается, что мелочи чужих жизней, прожитых и прочувствованных, трансцендентнее любых теорий. Амосу Озу всегда идеально удавались перевоплощения, эти растворения в других жизнях без остатка, способность вещать чужим голосом, из глубины другого «Я». И в то же время мы видим, как нежно-нежно, словно к лепесткам цветка, не пальцами, а одним только дыханием, прикасается он к этим вымышленным, но таким настоящим судьбам. Не будь роман ограничен рамками вечера и ночи, череду историй можно было бы длить и длить, но на этот раз Оз оборвал рассказ очень быстро, и получилась совсем тоненькая книга – как знак хрупкости и уникальности таких заурядных, казалось бы, биографий. Собственно, эта теплота, эта нежность, пусть даже не без иронии, – по сути, единственный сюжет книги. Хотя здесь все зависит от взгляда: многие увидят в «Рифмах жизни и смерти» только смерть, только обреченность человека, только мрак обыденности… И даже в красивейшей эротической сцене, важнейшей в книге, увядания не меньше, чем страсти и секса.
Озовский писатель мечется в сомнениях, задает себе вечный вопрос «Зачем?». И в самом деле, зачем писать? Судьба некогда популярного и напрочь забытого еврейского поэта (опять же, вымышленного Озом), из книги которого взято и название, и все поэтические рефрены, – пример тщетности сочинительства. Формула: «писательство позволяет быть свободным от обезличивающей смерти» здесь не работает. Так нужно ли писать? Ведь есть уже главная Книга, Книга наших жизней. Впуская в вены своей истории ее ток, выходя на площади и переулки, Амос Оз отвечает «да» своему разочаровавшемуся писателю, который и сам принадлежит этой Книге.