Современники вспоминали, как швейцарский писатель Роберт Вальзер в психиатрической клинике с упоением клеил пакеты – пытаясь стать никем, нулем без палочки, спрятать голову в плечи, убежать в ординарное…
Вектор американской литературы противоположен: каждое движение здесь наполнено стремлением оправдать собственное существование, подняться над обыденностью, стать свободным, бороться с подавляющими обстоятельствами. И если Фаррагат, герой романа Чивера «Фальконер», и признается в том, что в тюрьме полюбил стричь газоны, то здесь не стоит искать умаления и смирения с судьбой…
Итак, «Фальконер» – название тюрьмы. Профессор и наркоман Иезекиль Фаррагат убил своего брата и теперь пребывает в американском аду. Это тихий ад, где люди просто перемалываются в пыль. Как и библейский тезка, Фаррагат одержим видениями – маскируемыми под реальность. Такова и сама проза Чивера, притворяющаяся бытописательством. Но ее внутренняя аффектация, неожиданная темная сила подобна разъедающей все кислоте.
Если художник слишком многое заимствует из собственной биографии, то часто ему трудно удержаться в рамках литературы, трудно не превратить читателя в подглядывающего, а текст – в стыдную исповедь. Но о Чивере этого сказать нельзя – его маскировка безупречна, а текст, вычерпанный из собственной судьбы (нет, в тюрьме Чивер, конечно, не сидел, но многое, очень многое подарил своему герою «с барского плеча», например, тему «любви Ореста и его Пилада»), остается отстраненным и до мозга костей литературным. Апдайк, назвавший романы и рассказы Чивера лучшим из того, что когда либо публиковалось в высоколобом журнале «Нью-Йоркер», заметил однажды, что «в Чивере диковинным образом сочеталось признание и понимание собственных грехов и слабостей с чопорным, цензорским отношением к грехам и слабостям других. Между его темными наклонностями и его таким ясным, ярким искусством была почти органическая несочетаемость». Таков и «Фальконер»: грубая, бесчеловечная лава заключена в безупречную, выписанную с глубокой нежностью оболочку. Все демоны причесаны и расставлены по ранжиру. И самые докучливые – те, которых ты принес с собой.
Казалось бы, центр тяжести романа – новые, чуждые Фаррагату обстоятельства, чужие люди, каждый из которых мертв при жизни. Чивер тщательно изображает внешнюю заинтересованность тюремными событиями и новыми знакомцами Фаррагата. Но на деле это всего лишь пузыри на поверхности вещей. С каждой страницей мы все сильнее ощущаем отчуждающую силу этого текста, черную дыру в его сердцевине. Тюрьма – одно их наихудших мест, но все же это не важно. Важно, что Фаррагат чужд всем, в том числе – и самому себе. «Фальконер» – эксперимент абсолютного отчуждения. Отсюда и странность финала: то ли побег, то ли еще одно видение, то ли агония. Символ бессмысленности наказания – сцена расправы над кошками, которых охранники убивают десятками только за то, что одна из кошек съела бифштекс. Кошки в это время ведут себя точно так же, как и заключенные. Человек не осознает ни преступления, ни наказания. Попытки любить, попытки стричь газоны, попытка сделать радио из подручных предметов, ежедневная коллективная мастурбация в темноте – все это чужие, навязываемые тебе сценарии. А родство с собой герои Чивера обретают, только открывшись смерти. Ее призывают, ее жаждут, в ней видят искомую новизну… Все это идет вразрез с христианством. И все же, как ни парадоксально, это и рассказ о вере. Возможно, ответ на главный вопрос романа содержится в нем самом… Почему бы не в таких словах: «Наиболее универсальный образ человечества – не любовь или смерть, а Судный день»?