Сколько людей, столько и мнений, что считать сюжетом, а что его отсутствием. Простоватая Столовая гора и читается так увлекательно благодаря сюжету, а фантазия и динамика - то, что к нему прикладывается. В Господствующей высоте нет ни одного лишнего события, а те, что есть, как ступеньки, ведут к финальной бойне и постфинальному разоблачению. Повесть намного сложнее и строже устроена, в отличие от Горы. И язык ее несравненно более изыскан. Что тут предыдущему рецензенту показалось в финале "переворачивающим все с ног на голову", остается догадываться. Финал (верней, постфинал) взрывной, но никакой не "переворачивающий", а закономерный, логично завершающий динамичное, плотное действие, противостояние двух главных героев, своеобразных "близнецов", которые сошлись на узкой дорожке афганской заставы. "Безжизненные и пустые" - нет сомнений, что именно они и показались рецензенту Крутинюку. Только не нужно забывать, что герой - это зеркало, в котором читатель видит самого себя. И кто-то захлебывается в восторге от жизненности и правдоподобия героев Донцовой, а кто-то воротит нос от "пустых" героев Достоевского. Каждому свое.

После Столовой горы Хуснутдинова читать хотелось…. Столовая гора отличалась необыкновенными динамикой и фантазией, компенсирующими отсутствие какого-либо сюжета. С каждым следующим произведением драйв замедлялся, а внятности не прибавлялось. Господствующая высота в этом списке абсолютно соответствует тренду творчества писателя.
2 картонных героя абсолютно безжизненных и пустых. Сюжет, откровенно нацеленный на переворачивающий все с ног на голову финал, теряется в тяжелом, нечитаемом языке, засасывая в трясину нечитаемости все надежды писателя (и читателя) на концовку.
Как итог – традиционное отсутствие "понятности" и, к сожалению, становящееся традиционным отсутствие «интересности» … Жаль, ведь Столовая гора – это действительно было круто!

В «Господствующей высоте» два главных героя. Один в беседе с военным пресс-атташе вспоминает другого. Свою американскую собеседницу, которая интересуется загадочным Арисом Варнасом по прозвищу Стикс, рассказчик, некто «господин Воронин», предупреждает, что старается «говорить не от имени себя настоящего, а от имени легкого на подъем мотострелкового сержантишки».

Ближе к развязке я в основном задавался вопросами не относительно происходящего, а относительно героев. Это два человека, три или все-таки один? Люди ли это вообще? Как смогло это, пусть единое в трех лицах, существо начать и закончить целую локальную войну?

В эпилоге Воронин приводит цитату из «Фауста»: «Я часть той силы, что вечно хочет зла…» Стиксу он адресует ее неспроста. В начале повисает без ответа вопрос: «Своими вылазками Стикс ослаблял участившиеся атаки на заставу или вызывал их?», – в конце остается неясным смысл развязанной на высоте войны. Действительно, планируя «неминуемую бойню», Арис Варнас спасал заставу или пытался уничтожить ее? Знал он, с кем именно дрался в своем последнем бою на высоте?

С детерминистской точки зрения действия Стикса благи, так как завершились спасением гарнизона, и значит имели надлежащую позитивную направленность. Но само устройство повествования имеет такие «технологические допуски», что не исчерпывается ни мотивами, ни действиями.

Описание того, что произошло на высоте № 18, имеет одну, мягко говоря, нетипичную особенность для реалистического текста – это описание мира, онтология которого исключает категорию случайного. С учетом того, что это реалистическое описание мира войны, то есть события, во многом обусловленного случайностями, то «Господствующая высота» вообще оказывается в стороне от известных жанров.

Мир с упраздненной категорией случайного – мир сказки или мифа. В отношении мира «Господствующей высоты» сказку нужно исключить сразу. Мир мифа также не соответствует миру повести, только теперь это несоответствие не принципиальное, а частичное. В мире мифа все события санкционированы божественной волей, реализуемой через человеческие поступки. Это вселенная безраздельно властвующего рока.
В повести следы сверхъестественного присутствия имеют косвенные признаки. К ним относится, во-первых, имя главного героя, отождествленное с древнегреческим богом войны, во вторых, само действие, не знающее ни случайных деталей, ни случайности как таковой, и, в-третьих, мотив личной заинтересованности героя в развязывании войны. Важно, что все эти признаки мифической структуры дееспособны только вместе: добавь в историю щепотку случайного, и выйдет обычный реалистический рассказ с главным героем, названным в честь античного бога войны, убери имя бога, и придется запрашивать новую санкцию на искоренение случайности, исключи личную заинтересованность в войне, и получишь не Ареса, а Клаузевица.

Высота № 18 до появления Ариса Варнаса – «тактическая глушь». Но с первых дней пребывания на посту Стикс так методично возделывает конфликтную базу внутри заставы и вокруг нее, что ситуация радикально меняется. Результаты не заставляют ждать. Вскоре «тактическая глушь» подвергается штурмам, затем из-за диверсии на магистральной дороге резервный серпантин становится единственной транспортной артерией в районе, и происходит то, о чем предупреждал Стикс.

Первое же предположение, которое приходит на ум в связи с намерениями Стикса – что нереализованная «неминуемая бойня» на серпантине могла быть не вершиной цепи событий, а лишь ступенью к неизвестной цели, – заставляет бросить взгляд с высоты № 18 за горизонт ее оперативного поля.

И тогда в фокусе возникает сама афганская кампания. Война – это и «срывание человеческой маски со зверя», и срывание маски с действительности, момент истины для завравшегося мира. Даже начатая с грязными замыслами, она выжигает под собой грязь, она возвращает словам и понятиям их смыслы, и хуже того, что ей предшествует, может быть только то, что мешает ей достичь своих имманентных целей, то, что прерывает ее до срока.

Так на чаше Стикса, должной уравновесить гекатомбу на резервном серпантине, оказывается приостановка вывода войск. Продолжение афганской кампании. Что в этом плане не сработало, переключило его на запасной вариант, одному богу известно. Хотя Стикс, если верить невероятному свидетельству американского пресс-атташе, и не думал – точней, не думает – от него отказываться. В конце восьмидесятых от него отказалась страна, решившая, что ведет неправильную войну. И отступавшая до беловежской капитуляции без боя.