В русской поэзии, в русском искусстве художники всегда сами себя брали за руку и вели кратчайшей дорогой к скорейшей смерти; иногда им бывало страшно, они сами у себя вырывались, но за это они сами себя ругали, как непослушных детей, крепче брали за руку и вели к финалу, который, хотя и был линией горизонта, но не удалялся, а терпеливо ждал на месте, смыкая смерть и бессмертие...
"Для отечественного пасмурно-романтического гения слова "счастье" и "пошлость" едва ли не синонимы. Счастью он предпочитает беду, язвительно - и не без основания - полагая, что душевную жизнь счастье не обогатит. Через страдание - к истине, - учит Достоевский. "Радость - Страданье одно", - исповедует Блок, искавший "не счастья, а правды". Странно только, зачем тогда наши Гении так истово желают СЧАСТЬЯ всему своему народу? Прямо по современному варианту пословицы: "На те, Боже, что нам негоже". Это цитата из новой книги Андрея Арьева, петербургского литератора, знатока Серебряного века, почти всю свою жизнь посвятившего пониманию, проникновению и оркестровке гениальной бедственности отечественной словесности; вдруг отвернувшись от сладостной трагедии, он посмотрел на нее глазами человека, который живет, все равно живет, длит жизнь. Как мы все.
Книга "Царская ветка" посвящена поэзии Ахматовой и Александра Кушнера, но это только формальная привязка, на самом деле Андрею Арьеву удалось (в отличие от прозы, да и поэзии последнего десятилетия) нащупать стержень, основу в разваливающейся, шаткой вселенной нашего времени, проложить мостки к беседе, к разговору, а не к поучению и наставничеству, от которого все устали. Книга Арьева прежде всего расширяет наше время: мы как-то привыкли, приспособились жить одним днем, ибо каждый следующий день может все перевернуть, отменить, переиначить; отсюда напряженная нервозность, экзальтация, разрывы сухожилий; Арьев избирает спокойный, чуть ироничный тон и напоминает, что были прекрасные эпохи, когда писательским ремеслом гордиться никаких видимых оснований не было. Когда словосочетание "поэт и герой" показалось бы забавным нонсенсом. "Смешно кропать стихи в рыцарских доспехах. Надевший их поэт вступает не в битву, а в маскарад". И оказывается, что эти рассуждения о геройстве впрямую относятся не только к сочинительству, но и к обычной, каждодневной жизни каждого человека, ибо, действительно, никакого геройства в том, что мы живем, нет, и попытки счастья могут быть куда прекрасней и поучительней, чем набившие оскомину попытки беды и горя.
Тон свободной застольной Беседы свойствен не только автору, но и герою, Александру Кушнеру, который, по выражению Арьева, готов стоять последним в очереди на бессмертие или предпоследним, что еще смешнее. Кушнер говорит: "И так же, как человечество устало от великих людей в политике, от всех этих Лениных, Сталиных, Черчиллей, де Голлей и даже Горбачевых, так же оно не хочет больше производить в великие люди своих ученых, философов, композиторов, поэтов. Зато и разочарований меньше, не правда ли? А то еще назовешь кого-то великим, а он потом сядет тебе на голову, станет всех учить, писать будет все хуже, а учить все больше".
Самое трудное - разговор на равных! О таком разговоре когда-то мечтал Мандельштам, разделяя писателей, стоящих над своим ближайшим окружением и поучающих его, и поэтов, которые обращены к дальнему собеседнику - они равны ему, ибо у них нет перед ним никаких преимуществ. Опять речь о способности раздвинуть рамки одного дня, согласиться жить длинно, а если длинно, то порой счастливо. Возможно ли это? Андрей Арьев уверяет, что это возможно. Он уверяет, что сегодня "Поэзию создает "маленький человек", о котором еще столетие назад со снисходительным или сострадательным пафосом заботились титаны мысли... Душа неординарного как раз по причине своей "малости" человека - это и есть душа современного искусства... Но какая же сила в стихах? Прежде всего сила независимости от чьей бы то ни было силы, в том числе силы их автора. Или надгробного памятника над ним... И если уж совсем приблизиться к "простому человеку": "Что написано пером, того не вырубишь топором". Под "топором" разумею - гения".
Андрей Арьев называет цивилизацию трагедией без Катарсиса. Сегодня, полагаю, и культура живет без катарсиса, ибо у нее как-то само собой отнялось право поисков "образцовой" жизни. Подражать невозможно, но книга Андрея Арьева помогает в самом себе различить лирическое движение, поэтическое звучание, помогает не сбиться с ритма собственного сердцебиения.