Тема обоих романов Адэра - Любовь и смерть, но если в первом - история гибельной страсти стареющего писателя к молодому Голливудскому актеру, то во втором - Первая любовь и взросление юного Американца на фоне майских событий 1968 г. во Франции. Адэру удается с тончайшим Психологизмом и кинематографической зримостью рассказать о темных глубинах человеческого сердца.

Я не смотрела "Любовь и смерть в Лонг-Айленде" - одну из самых знаменитых "голубых" картин. Теперь посмотрю обязательно. Тем более - "Мечтателей" Бертолуччи…
Адэр удивил меня. После более чем заурядной "Закрытой книги", посредственного "Ключа от башни", я ничего не ждала от "Любви и смерти в Лонг-Айленде" и "Мечтателей". И вдруг - шок. Нет, темы, конечно, вторичны, стиль - белый, довольно обычный, но Адэру все равно удалось зацепить - своей обнаженной искренностью. Конечно, любая литература - в каком-то смысле автобиография, однако Томас Манн не писал свою "Смерть в Венеции" от первого лица…
Кинокритик Адэр в "Любви и смерти" и "Мечтателях" - осознанно кинематографичен. Отношение к кино, тему кинематографа он делает одним из ведущих мотивов в обеих новеллах. Улицы Парижа 1968 года, баррикады и красное знамя в руках героя (еще не чувствующего, что слово "Fin" надвигается со скоростью вылетающего из туннеля поезда); люди на площади перед кинотеатром, в который сейчас войдет никогда не ходивший в кино Джайлс, герой "Любви и смерти", - и это станет катастрофой его жизни, - все это показано Адэром как на замедленной киноленте, контуры волшебным образом расплываются, жизнь на миг замирает, как в "Тайном чуде" Борхеса, - и это оказывается моментом истины.
"Любовь и смерть в Лонг-Айленде" - еще один римейк "Смерти в Венеции". Интересно, что, находясь в пространстве текста Манна (о котором постоянно напоминают то рассуждения о природе красоты, то несовершенные зубы Рони, то поход к парикмахеру, то хождение по пляжу на руках), охваченный страстью к молодому голливудскому актеру писатель средних лет вовсе не осознает себя чьим-то персонажем. Это при том, что он постоянно рефлексирует, а в коридорном, например, внезапно видит Феликса Круля. И в эту слепоту веришь. Потому что жажда обладания смела все параллельные линии ("я… перечеркнул написанное, затем закрыл ручку колпачком, аккуратно положил ее на подставку так, чтобы она лежала строго параллельно стене комнаты, расположенной строго параллельно (как я надеялся) всему остальному миру" - так выглядит последняя попытка удержать эту параллельность); страсть нарушила однажды и навсегда заведенный порядок, регламентированную жизнь Джайлса, который, подобно манновскому Ашенбаху, - настолько для культуры, что его физические желания ощущаются им как нечто постороннее. Не знаю, как этот воронкообразный вихрь смятения, страсти, губящий порядок, этот конец эпохи невинности передан в фильме, но, наверное, это должна быть буря при видимости покоя. Когда все начинается с неуловимого желания, а заканчивается отчаяньем - невольно следуешь этому ритму. От образа "мертвого Чаттертона" с картины Уоллиса", в который и влюбился Джайлс, подобно прустовскому Свану, - к манекенщикам из порнографических гей-журналов. В соответствии с этим ритмом меняется и язык - от правильных, округлых предложений - к срывающимся, к многоточиям и опустошенности. В конце страсть Джайлса - уже весь мир и генератор будущей гибели божественной пустоты Рони.
Вторая повесть - намного экстатичнее. Казалось бы, тематически "Мечтатели" более чем предсказуемы: уже в тот момент, когда впервые говорится об эротических фантазиях Мэтью, мы понимаем, что между его друзьями - братом и сестрой Тэо и Изабель - отнюдь не братские отношения. Также понятно, что Мэтью станет третьим в этом союзе. Когда герои только затевают игру в "Кинотеатр на дому" - один изображает какую-то незначительную деталь, а другой угадывает, из какого это фильма, - мы уже совершенно точно знаем, каким будет "штраф". Но предсказуемость лишь усиливает предчувствие грядущей катастрофы. И ощущение шока - не меньше (и сложнее), чем, например, в близком по теме "Комфорте незнакомцев" ("Stop-кадре") Макьюена, где не было такой прессующей время заданности, только гнетущий замедленный ритм прогулок по Венеции, - и резкий обрыв в финале (как и положено в жанре саспенса). И даже в самых откровенных сценах (присутствующих в избытке) Адэр не столько порнограф (хотя - конечно, порнограф), сколько человек, который безмолвно (неслучайно в первой повести Джайлс пишет книгу о глухом юноше; нам кажется, что мир Адэра - немой, а это мы не можем его услышать) навзрыд рассказал историю разрушительного одиночества и отчаянья. Ангелы всегда обречены. А мы не раз пожалеем, что не можем снять этот фильм, который прокрутили сейчас в нашем сознании.