Книга поразительной мощи и глубины. Опираясь на свой – более чем скромный – читательский опыт, осмелюсь заявить: ни один писатель после Фолкнера не сумел продвинуться столь далеко в постижении основополагающих принципов развития общества и роли личности в историческом процессе, не проявил такой художественной силы в их отображении. За исключением, разве что Жозе Сарамаго – в лучших его творениях.
Роман «Притча» увидел свет в 1954 году – через пять лет после присуждения автору Нобелевской премии по литературе и через год был отмечен премией Пулитцеровской. В год выхода книги почитавший Фолкнера своим учителем юный Гарсиа Маркес уже вовсю внушал соотечественникам надежды на светлое завтра колумбийской словесности своими ранними рассказами, меж тем, как от «Палой листвы» его отделяли считанные месяцы, а от «Полковника» - четыре года. Кстати, в год выхода «Листвы», т. е. через год после того, как увидела свет «Притча», в далекой китайской провинции Шаньдун родился некий Гуань Мое, который впоследствии возьмет псевдоним Мо Янь, назовет своими учителями обоих мэтров и так же, как они, получит «нобелевку».
Впрочем, история «Притчи» началась задолго до вышеупомянутых событий – работе над этим романом, судя по датам в конце текста: «декабрь, 1944 – ноябрь, 1953», Фолкнер посвятил добрый десяток лет своей жизни. И сказать, что оно того стоило, настолько мало, что лучше воздержусь. Ибо не смогу найти подходящих слов. Не думаю, что будет большим преувеличением назвать эту книгу одним из самых значительных и замечательных произведений ХХ века. Это четвертый из прочитанных мною у Фолкнера романов и пока, на мой взгляд, самый лучший.
Начну с того, что это действительно притча. И та, что «во языцах» - что вот уже два тысячелетия не дает человечеству спокойно спать, вдохновляя его то на ужасные войны и изуверские преступления, то на великие подвиги во имя добра и справедливости. Это и личная история самого автора, который – мальчишкой – сбежал от несчастной любви на войну, выучился на летчика, да вот беда – опоздал, не успел ни полетать толком, ни пострелять, ни побомбить. Это, наконец, и объединяющее оба сюжета предание о втором пришествии – о том, как первая всемирная бойня, породив из недр своих нового мессию, поразила им, точно скорпион – своим жалом, самое себя, погубив заодно и свое детище.
Американец Джозеф Хеллер в своем романе «Уловка-поправка 22» заклеймил войну каленым хохотом – выжег железом сарказма – выставил на всеобщее посмешище ее нелепый абсурд и противоестественность.
Американец Уильям Фолкнер свой приговор узаконенному и веками освященному массовому истреблению людьми себе подобных вынес в форме священного писания – да не прозвучит это чрезмерно напыщенно или кощунственно. С тою разницей, что в качестве евангелистов у него выступают не рыбаки или сборщики податей, но представители касты воинов: французские генерал и генералиссимус, английский связной и прибавивший себе лет, чтобы угодить на фронт (вот она – сбывшаяся юношеская мечта!) американский летчик. Спаситель у него носит серую шинель и нашивки пехотного капрала, а двенадцать его апостолов являют собой такое же пушечное мясо, как он сам.
На первый взгляд Фолкнер предельно серьезен, когда говорит о вещах возвышенных и сакральных: с трогательной скрупулезностью переносит он новозаветные события в декорации Первой мировой войны. Количественные и качественные показатели – число апостолов, вино для свадьбы по рецепту галилейской Каны, казнь Спасителя в компании двух разбойников и даже колючая проволока взамен тернового венца – все эти факты убедят в подлинности чуда и самого неверующего Фому – тому и персты никуда влагать не придется. Вместе с тем, писатель как бы дразнит читателя, снисходительно над ним подтрунивает, подсовывая нехитрые, сами собой напрашивающиеся аналогии.
Изрядно напустив мистического туману, Фолкнер впоследствии признался: «Я просто-напросто использовал старую историю, которая близка и понятна всем людям нашей западной культуры, чтобы рассказать о том, что я хотел». И добавил: «Христианская религия никогда не беспокоила меня, и я никогда не беспокоил ее». В плане отношения автора к религии «Притча» напомнила мне другое апокрифическое писание, увидевшее свет чуть позже, но прочтённое мною чуть раньше этой книги. Речь идет о «библейской дилогии» Жозе Сарамаго.
Даже странно как то, что в период оживленных, если не сказать – ожесточенных споров вокруг «Евангелия от Иисуса» и «Каина» (см. хотя бы отзывы на «Озоне») никто ни разу не упомянул фолкнеровскую «Притчу». По части вольности интерпретаций канонических библейских текстов у португальца имелся более чем достойный предшественник, а уж фокусы с неоднократной гибелью и неизменным последующим воскрешением (в разное время, в разных местах и под разными именами) одного и того же солдата, неиссякаемый запас продовольствия в корзинке представительниц Святого Семейства (имеются в книге и такие), а также таинственное исчезновение брошенной в них из разъяренной толпы ложки – так то ж и вовсе магический реализм какой-то!
А вот эта фраза стала бы отличным эпиграфом к роману мексиканца Хуана Рульфо «Педро Парамо», увидевшему свет всего чрез год после выхода «Притчи»: «Убить можно только тело человека, голос его убить нельзя. И если тел столько, что негде хоронить, их тоже слышно».
Модернистская выверенность текста, его стилистическая изощренность и наличие всевозможных игровых элементов никого не должны вводить в заблуждение. Совершенство формы книги не умаляет и не заслоняет достоинств ее содержания, ее, в частности, антивоенного пафоса.
«Человечество может в конце концов сплотиться и вооружиться орудиями войны, чтобы покончить с войной. Противопоставлять один народ другому или одни политические взгляды другим – ошибка, которую мы последовательно совершали, пытаясь прекратить войны». Грех не согласиться.
Взгляды Уильяма Фолкнера на человека, в частности, и на человечество, в целом, можно коротко охарактеризовать, как «воинствующий гуманизм», и это безусловно роднит его с такими авторами, как Сарамаго или Горький. Местами «Притча» буквально пронизана духом раннего – наивного и утопического – христианства, звавшего не столько к смирению, сколько к свободе, равенству и братству.
Вместе с тем, Фолкнер далек от всякого якобинства, да и своего двуногого брата он идеализировать явно не склонен. Вот какими красками малюет он портрет французского генералиссимуса, играющего в книге – ни много, ни мало – роль бога-отца: «Хрупкий седой человек с мудрым, проницательным и скептическим лицом, уже не верящий ни во что, кроме своего разочарования, своего ума и своей безграничной власти».
Вылитый ГГ «Осени патриарха», не находите? Положительно не зря ГГМ родословную своего Макондо от фолкнеровской Йокнапатофы производил!
А что же бравые подданные генералиссимуса – его верные бойцы? Оказывается, и тут не все просто: «Солдаты должны так ненавидеть или по крайней мере бояться своего командира, чтобы ослепленные этой яростью шли на любой риск всегда и везде». Скажете, цинизм? А по мне, так просто истина – горькая, но зато самая, что ни на есть.
Персонажей Фолкнера и захочешь – не забудешь, однако некоторым из них повезло особо. Определенно не поскупился автор на краски при создании демонического образа немецкого генерала – этого огненного ангела смерти с моноклем в пустой глазнице, застрелившего мальчишку-пилота лишь за то, что тот слишком хорошо выполнил его приказ.
Фолкнер не был бы самим собой, если б ограничился одним смысловым слоем. Подобно тому, как в размягченную, рыхлую плоть романа «Дикие пальмы», чей основной сюжет более всего подошел бы для голливудской мелодрамы, он вогнал стальной стержень гениальной повести «Старик», «Притча» тоже получила свою историю в истории. Повествование о странствии трехногого коня и его преданной свиты, будучи истинным украшением романа, является одновременно и как бы пародией на его основную линию. Ибо явление нового спасителя в кишащих вшами окопах и принесение им себя в жертву ради прекращения войны – это одно. Апокриф, конечно, но все-таки рядом с каноном. Но вот реинкарнация Христа в лице, т. е., пардон, в морде жеребца-инвалида и победы на скачках вместо воскрешения мертвых и обращения воды в вино – это будет покруче павшего мерина у Войновича, который (конь, а не писатель) просил считать себя коммунистом.
Замолвил автор слово и за бессчетных и безымянных жриц любви, что неизменно сопровождают – этаким торжественно траурным шлейфом любую армию. Это они, «будучи сами армией, получали партнеров для того, что именуется любовью и может быть даже является ею – по сержантским спискам – как солдат получает свой неприкосновенный паек или сапоги, и партнеру, отправляясь в окоп, не приходилось надевать шинель и мундир, потому что сержант запрещал ему раздеваться, и нередко женщина засыпала с еще живым и теплым семенем мертвеца». Кому как, а меня от этой обыденности до костей пробрало.
Очень хочется верить, что книга эта, переведенная у нас – в сравнении с годом написания – столь недавно – всего четверть века назад и пока не слишком избалованная издателями, найдет своего ценителя не только в узких кругах филологов и философов, но и в самых широких читательских слоях. Если таковые у нас когда-нибудь снова возникнут.